История их любви (из журнала "Караван историй") Любопытно!
В Москве театр «Нерыдай», там теперь служила Миклашевская, по сути был ночным кафе-кабаре, где не было границы между залом и сценой. Приглашались вполне приличные исполнители, но публика казалась Гуте отвратительной. Она все-таки была Принцессой, актрисой Камерного театра «без содержания».
Но не останься Гутя в Москве — не произошло бы в ее жизни самого главного события.
Есенин вернулся из-за границы вместе с Айседорой Дункан 3 августа 1923 года. Их отношения безвозвратно заканчивались. Доподлинно известно, что впервые он встретил Миклашевскую в начале августа на Тверском бульваре, напротив Камерного театра, ныне Театра им. Пушкина.
Гутя, Мариенгоф и его жена Никритина с новорожденным сыном в детской коляске прогуливались по Тверскому. Есенин, бледный, сосредоточенный, почти налетел на них, сказал: «Иду мыть голову. Вызывают в Кремль». На Августу он почти не взглянул. «Мыть голову» у Есенина означало — идти к парикмахеру. Ему 27 лет, в октябре будет 28. Августе — 32, и она, что называется «женщина с прошлым». Августа была в своем расцвете — ее лучшем возрасте. Но Есенин действительно ее не заметил, так был захвачен предстоящей встречей с Троцким.
ъ
И новая встреча, на том же месте, примерно 10 августа: «Что-то жуткое в сердце врезалось от пожатья твоей руки». Это из черновика самого первого стихотворения, посвященного Августе. Здесь самое главное — «врезалось». Есенин эти строки не сохранил —
переписал, и получилось «Заметался пожар голубой…» На другой день после встречи читал стихотворение другу Толе, а вечером в ресторане — Августе. В этих двадцати четырех строках есть все — «глаз злато-карий омут», волосы «цветом в осень», «поступь нежная, легкий стан», а еще заклинание: «и чтоб прошлое не любя, ты уйти не смогла к другому». К середине августа Москва вовсю бурлила: «Мартышка (такое прозвище было у Никритиной) уже пристраивает к нему в невесты свою подругу Августу Миклашевскую. Актрису из Камерного. Записную красавицу». А Есенин уже читал на публике новый цикл «Любовь хулигана» и объявлял — «Посвящается Августе Миклашевской».
Они встречались каждый день — целый месяц. Август незаметно перешел в сентябрь.
Бродили по Москве, ездили за город и подолгу гуляли. Августа писала в своем дневнике: «Была ранняя золотая осень. Под ногами шуршали желтые листья… «Я с вами как гимназист…» — тихо с удивлением говорил мне Есенин и улыбался. … Он мог часами сидеть смирно возле меня». Ее комнаты на Малой Никитской были похожи на рощу из астр и хризантем, которые он постоянно приносил. Однажды в присутствии Мариенгофа сказал: «Я буду писать вам стихи». Мариенгоф рассмеялся: «Такие же похабные, как Дункан?» — «Нет, ей я буду писать нежные…»
Семь стихотворений, посвященных Августе, сложились в цикл «Любовь хулигана».
В октябре, в день своего рождения, он приехал в кафе в крылатке и широком цилиндре — такой же носил Пушкин.
Взяв Августу под руку, тихо спросил: «Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть на него похожим». Толпа гостей — званых и незваных — жаждала поздравить первого поэта Советской России. Но Гутя всем объявила: «Пить вместо Сергея буду я», и все стали чокаться с ней, а Есенин оставался трезвым и весь вечер помогал ей незаметно выливать вино.
Теперь они стали чаще встречаться в кафе и ресторанах — осень заканчивалась. Два самых первых стихотворения — «Заметался пожар голубой…» и «Ты такая ж простая, как все…» впервые были напечатаны в журнале «Красная Нива» в середине октября 1923 года.
Айседора Дункан, сократив свои гастроли в Крыму, возвращалась в Москву. Ее помощник Илья Шнейдер принес ей этот номер в вагон. Услышав перевод, она воскликнула: «Это он мне написал!» «Айседора, дорогая,— рассмеялся Шнейдер, — ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России...» — ну это точно не про вас!»
С этим номером журнала в руках Есенин ждал Августу в кафе. Она опоздала на час и когда пришла, он впервые при ней был пьян. Торжественно преподнес ей журнал. За соседним столом о них что-то сказали. Ко всеобщему удовольствию окружающих, начался скандал. Есенин кричал и, как казалось Августе, «пьянел с каждым выкриком». Совместными усилиями его увезли. «Я была очень расстроена. Есенин спал, а я сидела над ним и плакала. Мариенгоф «утешал» меня: «Эх вы, гимназистка! Вообразили, что сможете его переделать! Это ему не нужно! От вас он все равно побежит к проститутке!»
По Москве поползли слухи об их шуточной помолвке в «Стойле Пегаса», на которой присутствовала вся имажинистская братия. Долго гуляли и поздравляли «молодых». Августа же думала: «Ни к чему все это. Вот придет Лев Александрович на Малую Никитскую, а меня дома нет». Погуляли и разошлись.
Однажды вечером у соседа Фореггера гостил Маяковский. Напросился к Августе позвонить по телефону. «Вы Миклашевская? Встаньте, я хочу посмотреть на вас». Обычная женщина поставила бы наглеца на место. Актриса же спокойно встала. Так они и стояли молча. «Да…» — протянул Маяковский. К телефону он не подошел.
Камерный театр вернулся в Москву, но ни в назначенных репетициях, ни в спектаклях актрисы Миклашевской не значилось. Свое заявление об уходе Августа передала через секретаря, встречаться с Таировым и упрашивать его не пожелала. Есенин хотел устроить Августу в театр к Мейерхольду — явился к нему и прямо с порога: «Если не примешь Миклашевскую, буду бить». Тот был не против. На встречу к Мейерхольду Августа не пошла, не захотела. Может, представила себя на одной сцене с Зинаидой Райх, бывшей женой Есенина? Ее вызвали в Наркомпрос к Луначарскому, он предлагал в три дня вернуть ее в Камерный. Августа отказалась. «Я могла вернуться в театр, только если бы этого захотел сам Таиров».
Как-то в кафе, где теперь изредка встречались Есенин и Августа, зашел Лащилин. Компания была шумная, театральная, все «приходящего» знали и пригласили к столу. Есенин встал и вышел. Вскоре вернулся с огромным букетом. Молча положил цветы Августе на колени, приподнял шляпу и ушел. Просто еще один поклонник принцессы. Никаких сцен, никакой ревности. И со стороны Лащилина тоже.
* * *
Дорогая, сядем рядом.
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых —
Всё явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.
Там теперь такая ж осень...
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы приедем в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.
Дорогая, сядь же рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Эти литературно-театральные люди в начале 1920-х почти все истово играли в придуманную жизнь. Знали, что прошедшее безвозвратно ушло, а как жить в новой России, они не представляли. Понятно, откуда взялась тяга к сказочным принцессам Брамбилле и Турандот. Про Есенина кто-то заметил, что он играл особенно эффектно свою жизнь, «по старинке, нутром, как во времена Мочалова». Но Августа свою жизнь не играла...
Они стали встречаться реже. Есенин долго лежал в больнице с поврежденной рукой, по делам уезжал из Москвы. Однажды, проезжая на извозчике, увидел Августу. Соскочил, подбежал и произнес: «Прожил с вами уже всю нашу жизнь. Написал последнее стихотворение». Целиком прочитал ей. «Вечер черные брови насупил…» о том, как «текла былая наша жизнь, что былой не была». Прожил жизнь? Нет. Прощался? Тоже нет. Может, прав был друг Толя: жизнь была придуманной, но стихи — настоящими.
Айседора, уже расставшаяся с Есениным, не могла остаться безразличной к этой «былой жизни». Узнав, что Миклашевская встречает новый 1924 год в актерской компании, тут же напросилась в гости. Августа записала: «Я впервые увидела Дункан близко. Это была очень крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Я, сама высокая, смотрела на нее снизу вверх. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром, с золотыми кистями, и на ногах золотые сандалии и кружевные чулки. На голове — зеленая чалма с разноцветными камнями. На плечах не то плащ, не то ротонда бархатная, зеленая, опушенная горностаем. Не женщина, а какой-то очень театральный король.
Она смотрела на меня и говорила: «Ти отнял у меня мой муш!» У нее был очаровательный, очень мягкий акцент. Села она рядом со мной и все время сбоку посматривала на меня: «Красиф? Нет, не ошень красиф. Ну, нос красиф. У меня тоже нос красиф. Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд положу, — мило улыбалась она мне». Похожая история, только с револьверными выстрелами, в жизни Августы уже случилась. Сейчас она не боялась — некого и не за что было бояться. Айседора в образе, тоже играет свою жизнь.
«Есенин в больнице, вы должны носить ему фрукты, цветы!» И вдруг неожиданно сорвала с головы чалму: «Произвел впечатлень на Миклашевскую, теперь можно бросить». И чалма, и плащ полетели в угол. После этого она стала проще, оживленнее: «Вся Европа знайт, что Есенин мой муш, и первый раз запел про любоф вам? Нет, это мне! Есть плохой стихотворень «Ты простая, как фсе» — это вам!» И опять: «Нет, не очень красиф!» Болтала она много, то пела «Интернационал», то «Боже, царя храни», и все как будто шутя. Уже давно пора было уходить, но Дункан не хотела. Стало светать, потушили электричество. Серый тусклый свет все изменил. Айседора сидела осунувшаяся, постаревшая и очень жалкая. «Я не хочу уходить, мне некуда уходить. У меня никого нет. Я одна...» Августа не была одна, у нее рос сын — смысл ее подлинной, невыдуманной жизни.
Есенин уже нечасто навещал ее.
Как-то пришел на Малую Никитскую рано утром, измученный, больной. Сказал, что его посылают в Италию лечиться. «Поедемте со мной. Я поеду, если вы поедете». Привел ее в цветочный магазин, купил огромную корзину хризантем, отвез домой, извинился и ушел неизвестно куда. Что это было, опять все придумал? Но Августа поняла, что у Сергея все плохо, надо его спасать, что-то почувствовала. Просила Лащилина — второй раз в своей жизни просила — забрать Игоря на год и отпустить ее в Италию. В ответ услышала — бывал он в той Италии, делать там совсем нечего.
В ноябре 1925 года Есенин зашел к ней домой. Августа сидела у кровати больного сына, читала ему книжку. Есенин зашептал: « Я не буду мешать…»
Сел в кресло и долго молча сидел, потом встал, подошел к ним.
«Вот все, что мне нужно», — сказал шепотом и пошел. В дверях остановился: «Я ложусь в больницу, приходите ко мне».
Августа в больницу не ходила, думала: там будет Софья Толстая, его последняя жена. Больше они не встречались. Через много лет Августа узнала, что было еще одно, последнее стихотворение, посвященное ей:
Это было его прощанием. Августа пережила Есенина на 52 года. Всю жизнь она чувствовала свою вину за то, что не сумела его спасти. Когда ее
просили рассказать об их отношениях, отвечала, что ей рассказывать нечего, что Есенин в стихах уже все рассказал.
Из похорон Есенина пытались сотворить нечто символическое. Из Дома печати по Никитскому бульвару, мимо церкви Большого Вознесения и Никитских улиц многолюдная процессия дошла до конца Тверского бульвара, где тогда стоял памятник Пушкину. Сделали три круга вокруг памятника, пошли обратно по Тверскому и остановились напротив Камерного театра.
На этом самом месте, где они впервые повстречались, Августа и простилась с ним. Теперь здесь стоит памятник Есенину и еще далекой ранней осени, навсегда связавшей поэта и принцессу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий